Сердце Томаса наполнилось радостью и даже гордостью за свой головокружительный взлет, и на какое-то мгновение он забыл, где и по какой причине находится, перестал чувствовать холод, сковывающий суставы, и боль от грубого обращения тюремщиков.
За дверью послышались чьи-то шаги. Кто-то подошел к двери, постоял и ушел обратно. Кто это мог быть?
Его уже давно никто не навещал: ни родные (им запретили), ни друзья. Последние, даже если и сочувствовали ему, не пытались открыто поддержать его и поспешили спрятаться в тень. Томас их прекрасно понимал: поддерживать опального Лорда-Хранителя малой печати в эти дни было равносильно тому, чтобы добровольно положить свою голову на плаху.
читать дальше
«Все возвращается, все возвращается, - подумал Томас, стискивая виски руками и пытаясь облегчить мучившую его головную боль. Раньше ему неплохо помогали справится с болезнью пилюли, которые готовил лично для него аптекарь-итальянец, но теперь у него не было возможно ими воспользоваться.
«Мог ли я помочь ему, своему кардиналу?» – рассуждал Кромвель.
Нет, никому не под силу было вернуть Уолси его было могущество и любовь короля, которая так неожиданно испарилась и обернулась холодной подозрительностью и мелкой мстительностью. Генрих обобрал кардинала до нитки, вспоминал Кромвель, представляя, как Уолси покидал свои владения, не имея возможности взять с собой даже самое необходимое.
Что он, Кромвель, мог сделать для него? Как мог облегчить его горькую земную юдоль?
Томас знал, как. Он мог. Мог хотя бы попрощаться, увидеться напоследок. Как юрист он мог попытаться опровергнуть большинство обвинений против канцлера, которые, если разобраться, не выдерживали никакой критики. Он мог, мог попытаться.. .Но здравый смысл, правильное понимание ситуации и инстинкт самосохранения остановили его. И еще его дерзкие планы, надежды на будущее. Они сыграли важную роль в его выборе.
Уже совсем стемнело, и Томас с трудом различал очертания пергамента и чернильницы, находившихся на столе.
А ведь он хотел написать письмо сыну, Грегори. Хотел сказать ему, чтобы тот не унывал и не тревожился за его судьбу. Он долго думал, какие слова подобрать, чтобы сын не почувствовал его страха, почти панического ужаса, охватывающего его порой. Не страха смерти, нет, он понимал, что рано или поздно это случится, и теперь уже очевидно, что это случится куда раньше, чем он ожидал и ему хотелось бы.
Страх был иррациональным, безотчетным. Он наполнял его душу ледяным холодом и сосущей пустотой, как только в камеру входили сумерки. Он слышал крики и стоны узников, шуршание крыс в стенах, скрежет их зубов, каркающие переговоры воронья со двора, и все эти звуки, обостренный ночным временем и становящиеся почти оглушающими, разъедали его мозг, подобно кислоте.
Томас пытался молиться. Он вставал на колени возле своей убогой лежанки и пытался взывать к Создателю. Он не просил Бога спасти его от смерти, от Тауэра – нет, не молил Его отпустить ему его грехи, коих было немало…Нет. Он молил, он умолял Всевышнего избавить его от этого мучительного страха. Молился долго, бесконечно, пока само тело не отзывалось на его молитвы и не накрывало сознание пеленой, унося в краткое забытье…
****
«Как, должно быть, хорошо сейчас там, за этой кованой решеткой, - думал Томас, подставив лицо под теплые ласковые лучи солнца, которые внезапно пробились сквозь вековечные тучи серого лондонского неба. .. Июнь залит дождями. Только сегодня – первый солнечный день за весь месяц.
Кромвель внезапно подумал, что за последние 10 лет он почти не видел солнца, не радовался его восходам, не любовался красотой закатов. Он, наивный, полагал, что попал в самую гущу событий, деятельности, но при этом сама жизнь незаметно проходила мимо него. Он сильно изменился за эти 10 лет? Похудел, постарел, и даже его некогда буйные черные кудри словно успокоились, легли смирными, дисциплинированными волнами.
Все эти десять лет на службе у государя он жил по строгому, даже жесткому расписанию. Его день начинался еже затемно, а заканчивался ближе к утру. Сколько раз он засыпал, сидя за рабочим столом, сморенный подсчетами, чтением биллей, петиций, доносов; продумывая новые законы. Это стало его жизнью, заменив все остальное…Или почти заменив?
Сколько он не успел, сколько законопроектов осталось незавершенными. Тот проект закона, над которым он работал последний год, о социальной защите самых неблагополучных, нищих слоев английского общества, о предоставлении нуждающимся рабочих мест – этот закон ему приходилось снова и снова переделывать, заменяя одни слова на другие, чтобы осталась лазейка для самого главного, для сути.
Томас нахмурился, вспоминая упертость и почти демоническую проницательность монарха, который снова и снова рвал его наработки. Как тот ругался на Кромвеля, почти крича: «Сдались Вам, мистер Кромвель, эти нищие, эта шваль! Что тебе до них? Пусть подыхают в своей канаве! Что ты задумал? Какая тебе корысть от этого? Где это слыхано, чтобы королевская казна шла на содержание каких-то голодранцев??»
Снова и снова Томас правил свой желанный законопроект, снова изменял формулировки, чтобы (да-да, улыбнулся он) запутать Генриха, чтобы тот не смог опять раскусить его, и дожидался подходящего момента, когда Величество будет в хорошем расположении духа, чтобы снова подсунуть ему нужную бумагу.
С каждым годом уговаривать, утихомиривать стареющего короля становилось все труднее и труднее. Он становился все раздражительней, практически неуправляемым. Особенно последние годы, после смерти третьей жены, Джейн Сеймур.
Томас отлично знал, как Его величество мучает гниющая рана на ноге. Она отравляла характер Генриха, его душу, она уже и для Кромвеля стала личным врагом, люто ненавидимым, потому что именно она, больная нога короля, диктовала правила, решала, будет ли Тюдор сегодня в духе или опять начнет кричать на своего Лорда-хранителя малой печати, запугивать страшными карами и даже бить.